Готический город - это апогей развития городской европейской культуры за весь период от падения Римской империи до начала промышленной революции. Великолепие планировки, богатство архитектурных форм и расцвет искусств в городах готической эпохи объясняются экономической и демографической ситуацией.

В 1000 году общая численность населения Европы составляла около 42 миллионов человек. К 1300 году она возросла приблизительно до 73 миллионов, но с 1300 по 1340 год темпы ее роста начали сокращаться из-за опустошительных войн, голода и экономических катаклизмов. Когда же в 1347 - 1351 годах на Европу обрушилась “черная смерть”, прирост населения резко упал и не остановился даже на нулевой отметке: численность населения сократилась приблизительно до 51 миллиона человек. В некоторых городах Италии уровень смертности достигал 50 процентов. Вернуться к высоким показателям роста численности населения, отмечавшимся в эпоху готики, Европа смогла лишь в начале 18 века.

Эти статистические данные весьма красноречивы. Развитию европейской экономики с 11 до начала 14 века способствовали коренные преобразования в области сельского хозяйства, начавшиеся еще при Карле Великом и продолжавшиеся на протяжении всего указанного периода. Рост площадей обрабатываемой земли влек за собой многие выгоды. Сельское хозяйство теперь уже не только самоокупалось, но и производило излишек товара. Благодаря этому некоторым крестьянам удавалось перебираться в города и в первое время прокормиться там вместе со своими семьями. Приток крестьян в города обусловливал рост авторитета городских магистратов и городских ополчений, в то же время ослабляя власть феодальной знати.

Благодаря расчистке лесов под новые пахотные земли, необходимые для пропитания возросшего населения, ландшафт становился все более открытым и безопасным. Эти преображенные участки земли сосредоточивались под контролем городских центров, власти которых заботились о состоянии проезжих дорог и тем самым содействовали развитию торговых связей между городом и деревнями, другими городами и портами.

Наряду с подъемом товарооборота наблюдался рост численности рабочей силы и соответственно рост платежеспособного спроса. Встречное развитие спроса и предложения, встречное развитие города и деревни и соединение их новыми торговыми путями повлекли за собой еще два феномена.

Первый из них заключался в повышении роли денег и в формировании денежного хозяйства (в том числе кредитования, страхования и деятельности менял). Будучи абстрактным и портативным средством обмена, деньги способствовали дальнейшему экономическому подъему, который теперь уже можно было оценивать по меркам геометрической прогрессии.

Второй феномен состоял в появлении новых видов деятельности. Участники этих видов деятельности обменивали товар на деньги (продавцы), деньги на товар (покупатели), деньги на деньги (менялы), безопасность на деньги (страховщики), а иногда даже и время на деньги (банкиры, которых тогда называли ростовщиками). Эту группу населения можно охарактеризовать современным нам термином, обозначающим социальный слой, который не имел четко определенного места в структуре средневекового общества: средний класс.

“Общество, согласно Плутарху, суть некое тело, наделенное жизнью по милости Божией, действующее в целях обеспечения высшей справедливости и управляемое, если позволено так выразиться, сдерживающей силой разума... Место головы в этом теле общественном занимает государь... Место сердца занимают советники, от коих исходят побуждения как к добрым, так и к злым деяниям. Обязанности глаз, ушей и языка принимают на себя судьи и наместники провинций. Чиновники и солдаты соответствуют рукам. Те, кто постоянно прислуживают государю, выполняют дело боков туловища. Финансовых чиновников и казначеев... можно уподобить желудку и кишечнику...” (Иоанн Солсберийский. “Поликратик”, “Тело общественное”).

Сомнительный даже с терминологической точки зрения статус средневекового среднего класса оказывался еще более сомнительным с точки зрения социальной. Иоанн Солсберийский (ок. 1115 - 1180) отводит финансовым чиновникам весьма нелестную функцию в “общественном теле”, уподобляя их желудку и кишечнику.

Весь глубинный смысл этой идеи, повторявшейся все чаще по мере развития сферы денежного хозяйства, подробно представлен в живописных образах ада на фресках из коллегиальной церкви Сан-Джиминьяно. Дьявол испражняется золотыми монетами в рот жирного ростовщика. Если раньше дородными изображали только монахов и священников, то теперь эта привилегия распространилась на членов нового братства, под властью которых находились деньги - предмет почти столь же загадочный и безликий, как и толпа.

Враждебность, которую навлекли на себя представители среднего класса операциями по обмену валюты и ссудами (неизбежными в условиях стремительного перехода экономики на международную кредитную основу), становится понятной при взгляде на популярные карикатурные изображения Скупости и Ростовщичества. Эти образы аллегорически представляли людей, которые копили несметные богатства за чужой счет наряду с монахами и вызывали особую ненависть в обществе натурального обмена. К услугам ростовщика в том, более раннем обществе прибегали лишь в голодные годы, и возвратить залог зачастую можно было, лишь внеся огромные проценты.

И несмотря на то что инвестор или банкир в системе новой кредитной экономики действовал совершенно иначе, способствуя коммерческим операциям, а не препятствуя им, в народе по-прежнему была свежа память о прошлом. Пусть не каждый банкир давал деньги в рост, пусть не на каждой сделке он наживался за счет бедняков, - все равно к нему относились с подозрением лишь потому, что он имел дело с деньгами.

Если в прошлом в основе большинства торговых сделок лежал бартер или “честное слово” - обмен товара или услуги на обещание адекватного возмещения другим товаром или услугой в будущем, - то теперь место “честного слова”, заняли деньги. Торговые сделки чаще всего заключали между собой жители городов, не имеющие близких родственников и не поддерживающие тесных контактов с соседями. Появление общепризнанных денежных единиц (таких, как лукканская лира в 12 веке или флорентийский флорин в 13 веке) немедленно обеспечило безопасность торговых сделок с незнакомцами и чужаками, но и стало лишним аргументом в пользу недоверия к чужакам. Поэтому непристойная образность, связанная с естественными отправлениями, распространилась не только на ростовщиков, но и на всех, кто постоянно имел дело с деньгами, и в особенности на тех, кто стремился к накоплению денег и держал их при себе (этим и объясняется дородность ростовщика, изображенного на фреске в Сан-Джиминьяно).

Тот же Иоанн Солсберийский утверждал в “Поликратике”: “Мотовство - несомненно дурное качество, но, по моему, для скупости вообще не должно быть места. Нет порока более дурного и более гнусного... ” А святой Петр Дамиани (1007-1072) писал: “Прежде всего избавьтесь от денег, ибо Христос и деньги друг с другом не уживутся”.

Это искаженное восприятие позитивного и исторически неизбежного роста торговли и развития торгового сословия объясняется не столько чрезмерным богатством, сколько, напротив, скудостью фантазии - вопреки красочной образности, с которой отражалась данная тема в искусстве. Просто средний класс современники и даже сами представители этого класса могли вообразить себе исключительно в образах ростовщика и скупца, и никак иначе.

Поэтому неудивительно, что средневековая буржуазия вкладывала большие деньги в формирование альтернативного представления о себе. Ей удалось запечатлеть свою историю не только в литературе, портретах и фамильных особняках, но и в архитектурном облике целых городов. При этом улицы, площади и дома, которые строились на средства нарождающегося среднего класса, служат в первую очередь не документальным отражением его благосостояния, а символическим выражением его чаяний и надежд.

И это чрезвычайно важно. Дело в том, что средний класс европейских городов никогда не стремился стать собственно средним классом: такое стремление для них было в лучшем случае бессмысленным, а в худшем - и вовсе невозможным по причине отталкивающих ассоциаций, которые вызывала у всех подобная цель. Вместо этого типичный буржуа мечтал стать либо аристократом, либо святым (чаще всего и тем и другим).

Можно предположить, что историческая неадекватность функций аристократии, к которой тяготели представители среднего класса, помешала им своевременно проявить инициативу в отстаивании своих прав на самоопределение. Аристократические устремления готического города и главных его обитателей - представителей среднего класса - с неизбежностью влекли за собой неприязнь к самой сущности города как центра торгового обмена. Они вынуждали город и его жителей отрицать достоинства своей социальной функции перераспределителей богатства. Эта парадоксальная ситуация позволяет понять, почему именно с того момента, когда экономическая власть среднего класса достигла своего наивысшего выражения в форме грандиозных градостроительных и архитектурных проектов, городская буржуазия и сами города вступили в полосу упадка, продлившуюся в разных регионах Европы от двух до шести веков.

Процесс, в результате которого средневековая буржуазия, так сказать, утратила самосознание, развивался постепенно. Во-первых, в густонаселенном городе буржуа не могли скрыть свою причастность к товарно-денежному обмену. Во-вторых, им приходилось путешествовать и поддерживать торговые связи с другими городами и странами. Все это приводило к тому, что представителей среднего класса воспринимали как чужаков даже в родном городе. И все же у них оставались разнообразные способы усилить впечатление своего личного присутствия в городе, что позволяло буржуа вписаться в более традиционные и достойные социальные категории.

Один из таких способов состоял в том, чтобы наладить в той или иной форме контакт с аристократией - посредством брака, экономического партнерства, присяги на верность, а подчас и просто подражания поведению аристократов. Другой способ заключался в аналогичной связи с духовенством: буржуа становились донаторами, советниками епископов и т. д.

Третий же, самый прогрессивный способ состоял в образовании братств внутри самого среднего класса. Образцами для таких братств служили либо рыцарские ордена (по модели которых создавались купеческие компании и гильдии), либо монашеские ордена (на основе которых возникали новые, специфически городские религиозные организации - нищенствующие ордена и связанные с ними братства). Все подобные ассоциации - будь то со знатью или духовенством, с традиционными общественными институтами или с поведением признанных в обществе персон - позволяли торговому классу трансформировать богатство в социальный статус.

Таким образом, трансформация среднего класса и готического города являлась частью динамической взаимосвязи между исторически обусловленными социальными институтами и их образным отражением в восприятии средневекового человека. Эти социальные институты продолжали существовать на протяжении всего рассматриваемого периода и взаимодействовали со средним классом. В областях, где эти отношения способствовали развитию торговли, города росли быстрее. В менее благоприятных условиях рост городов хотя и не прекращался, но пропасть между деятельностью буржуазии, с одной стороны, и аристократии и духовенства - с другой, оказывалась значительно глубже.

Темпы роста городов определялись также политическим статусом последних: столицы развивались быстрее и приобретали более пышный облик, чем зависимые или второстепенные по значению города. Как только изменялся политический статус города, происходили перемены и в его инфраструктуре, архитектурном облике и прежде всего в гражданском самосознании его обитателей. Жизнь горожан была неразрывно связана с историей и политикой. Поселения с древней историей, особенно основанные римлянами, в большинстве случаев сохраняли за собой роль резиденций - только уже не магистратских, а епископских. По всей латино-христианской Европе титул “civitas” (лат. “город”) получали только города - центры епархий.

Таким образом, можно выделить два основных фактора, определявших развитие не только самих городов, но и их основных обитателей, т. е. буржуа: торговые возможности и происхождение от Древнего Рима. Развитие торговли в городе определялось географическим положением. Прибрежные города начали развиваться рано и росли быстро. Второе место по темпам роста занимали удаленные от побережья главные центры паломничеств, а также города, расположенные на традиционных маршрутах крестоносцев и старинных торговых путях (например, на дорогах, ведущих к усыпальнице святого Иакова в Сантьяго-де-Компостелла или в Рим).

Крупные города, удаленные от побережий, в большей мере ориентировались на торговлю сельскохозяйственной продукцией, т. е. на местную торговлю. Господствующую роль в архитектурном развитии таких городов, как правило, играли аристократы-землевладельцы; именно они доминировали и в сфере частного строительства, и в сфере основания новых монастырей. Если же такой город оказывался резиденцией епископа, то функция центра местной торговли сочеталась в нем с ролью центра регионального управления - как светского, так и религиозного.

На севере Европы города данного типа в целом дольше оставались под контролем епископов, чем в Италии. В их архитектурном облике важнейшее место занимали богато украшенные скульптурой и витражами соборы, о которых подробно рассказано в других разделах книги. Эти соборы, нередко возводившиеся вопреки пожеланиям буржуазии, служили символами двойной - духовной и мирской - власти епископов.

Итак, панорама города оказывалась своеобразной диаграммой расстановки сил, а нередко и отражением борьбы за власть. Учитывая это, рассмотрим в общих чертах несколько городов, характерных для разных регионов Европы, и поясним на этих примерах принципы анализа населения и истории этих и других средневековых городов с точки зрения их архитектурного облика.

В панораме удаленного от побережья северофранцузского города Шартр безусловно главенствует собор - несоразмерный самому городу. Его можно интерпретировать только как памятник региональной власти - в данном случае принадлежавшей двум политическим силам. Первую из них представлял епископ, сохранявший свое влияние и в эпоху готики: в его руках сосредоточились доходы от торговли зерном по всему Иль-де-Франсу.

Шартрские купцы процветали и строили себе пышные особняки, однако им так и не удалось создать архитектурное выражение своего коллективного могущества, хотя бы отдаленно сравнимое с резиденцией архиепископа. Единственной внешней по отношению к кафедральному капитулу силой, также нашедшей символическое воплощение в грандиозных очертаниях собора Шартра, была французская монархия, чьи высокие устремления, по справедливому замечанию немецкого историка Ганса Зедльмайра, обрели адекватную форму выражения в новом готическом стиле, в типе и размерах местных соборов.

В схожем положении, несмотря на свою географическую удаленность от Шартра и на принадлежность английской, а не французской короне, находился город Солсбери на юге Англии. Подобно цитированному выше трактату Иоанна Солсберийского, собор Солсбери устанавливает четкую социальную иерархию - вплоть до того, что от города его отделяет зеленый луг.

Это крайнее воплощение идеи, которая часто оказывалась привлекательной для горожан (хотя те подчас и бунтовали против церковных податей), - дуалистической концепции города как союза “града земного” с “градом небесным”, возникшей еще до появления знаменитого трактата на эту тему "О Граде Божием", который был написан Блаженным Августином в 5 веке. На вершине социальной лестницы в этом идеальном городе стояли священник и король; последний получал полномочия на управление мирским городом и подданными-мирянами непосредственно от Бога.

История Кельна служит отличной иллюстрацией к тому факту, что описанная Иоанном Солсберийским иерархия сохранялась даже в городах, где издавна сосуществовало множество религиозных организаций и где социальный состав населения был весьма разнообразен. Будучи одним из важнейших епископских городов Рейна, в экономическом отношении Кельн тем не менее в значительной мере зависел от торговли, так как являлся еще и крупным речным портом.

К услугам пестрого населения Кельна, включавшего и купцов, и банкиров, и священников, и аристократов-феодалов, было целых четырнадцать церквей, основанных до 1075 года и подвергшихся реставрации или реконструкции с 1150 по 1250 год. Укрепив свои позиции в результате двух восстаний против епископа (в 1074 и 1106 гг.), граждане Кельна в конце концов смогли расширить городскую стену, и к 1180 году она охватила все церкви, монастыри и рынки города.

Трансформация этого разнородного городского ландшафта началась с возведения двух готических зданий. Первым из них стала ратуша, чьи позднеготические формы отчасти позволяют понять ее предназначение. Эта ратуша и площадь перед ней заняли место снесенного еврейского гетто. Таким образом, торговый и банковский район превратился в архитектурный ансамбль, символически выражающий стремление национального большинства в торговом сословии создать благочестивую христианскую общину.

Второе здание, доминирующее в силуэте города, но в некотором смысле противоречащее его первоначальной пестроте и нарушающее атмосферу процветания, - это величественный готический храм, знаменитый Кельнский собор, строительство которого началось в 1248 году. Даже изгнав архиепископа в 1288 году, жители Кельна продолжали финансировать строительство этого собора вплоть до 15 века, когда начался экономический спад. Таким образом, строительный кран, который мы видим на гравюре Антона Вензама (1531), наглядно свидетельствует о том, к каким последствиям привели кельнскую буржуазию недостаток самовыражения и исключение из своего имиджа жизненно важного компонента - торговой деятельности. Одно из этих последствий состояло в том, что собор оставался незавершенным вплоть до 19 века.

Господствующее место в готическом зодчестве, разумеется, занимал собор; но параллельно существовали и развивались другие формы городской архитектуры. Образцы иных тенденций - тенденций к урбанизации и к сооружению зданий, возвеличивающих разнообразие и прославляющих ценности, более близкие собственно буржуазии, - можно обнаружить в тех городах, чье географическое положение и история обеспечили торговому сословию такое могущество, перед которым епископы оказывались совершенно бессильны. В этих городах епископов либо не было вовсе, либо власть их быстро сходила на нет.

Во фламандских и ганзейских торговых городах, таких, как Амстердам, Брюгге, Ипр, Любек или Гданьск (Данциг), и даже в крупных торговых центрах Священной Римской империи (таких, как Нюрнберг) редко встречаются масштабные соборы, доминирующие над городским ландшафтом. Крупнейшая церковь Любека, Мариенкирхе, построенная в период высшего расцвета городской экономики, превзошла местный собор и размерами и влиянием. Более того, как отмечает Вольфганг Браунфельс, строительство этой церкви было доведено до конца - в отличие от многих епископских проектов (таких, как соборы в Кельне, Страсбурге или Регенсбурге).

Самыми любопытными исключениями, подтверждающими вышеописанные правила развития готических городов, оказались итальянские города-государства. Из четырех главных городских центров Итальянского полуострова (Венеция, Милан, Флоренция и Сиена) только один так и не приобрел грандиозного епископского собора, главенствующего над городским ландшафтом.

Этот город - Венеция, где базилика Святого Марка первоначально представляла собой часовню, примыкавшую к Дворцу дожей, выборных правителей, деливших власть с городским советом патрициев. Площади Святого Марка - Пьяцца и

Пьяццетта - создают образ гармоничного соотношения сил между этими представителями власти. Пьяцца окружена правительственными зданиями, ритмическая череда которых завершается господствующей над площадью базиликой Святого Марка - покровителя города. Она расположена под углом 90 градусов к Дворцу дожей, который обозначает главную ось архитектурной композиции (не доминируя, однако, в общем ансамбле) и обращен фасадом к другому покровителю города - морю.

Совершенно иной образ социально-экономического уклада создают две другие важные области Венеции: рынок Риальто и Арсенал. В Арсенале строили торговые суда для каботажной и заморской торговли. Это обеспечивало Венеции процветание вплоть до эпохи Наполеона и до утраты городом статуса республики в 1797 году.

Сиена представляет собой своеобразный гибрид вышеописанных способов самовыражения городского торгового сословия. Этот город был основан еще древними римлянами на вершине этрусского кургана. Собор-резиденция средневекового епископа находился в районе, который назывался Терцо ди Ситта (как по-итальянски звучал титул “civitas”), - старейшей и самой возвышенной части города.

Когда Сиена начала вносить в средиземноморскую экономику заметный вклад, выразившийся в том, что ее банкиры развивали новаторские формы финансовых операций (страхование и кредитование), город начал разрастаться за границы этой древней области. В результате образовались два пояса предместий и окраин, сохранившиеся и по сей день и известные под названиями "terzi" и "contrade". Каждое из окраинных поселений - “contrade” - поставляло городу свой отряд милиции, за что получало полуавтономный статус.

К концу 13 века сиенцы приступили к воплощению проекта, схожего с тем, над которым уже трудились их кельнские современники: они разбили центральную площадь (Кампо) и начали строить центральный дворец городского самоуправления (Палаццо Публико). "Terzi" и "contrade" были символически объединены за счет единообразия архитектурных форм и распределения окон в зданиях, которые жестко регулировались предписаниями о застройке города.

Но именно в тот момент, когда был определен единообразный облик растущего города, сиенцы принялись создавать противоречивый образ самих себя. Амроджо Лоренцетти украсил Сала деи Нове - зал заседаний девяти магистратов в Палаццо Публико - фресками “Аллегория доброго и дурного правительства”. Фреска, сочетающая в себе виды города, общую панораму и аллегорические фигуры, кладет в основу жизни “Доброго Города” принципы многообразия и сложности. И в то же время во фрагментах росписи, изображающих "Доброе Правительство", доминирует загадочная мужская фигура. Одни утверждают, что это символ коммуны, другие считают этот образ олицетворением статутов - главных документов, фиксирующих правовое положение города как основы справедливого управления.

В городе, где царит разнообразие и где правление осуществляется по республиканской модели, образ такого “короля” кажется неуместным. Однако появление его становится яснее в свете еще одного проекта, начатого сиенцами в ту же эпоху, - проекта реконструкции собора.

Опасаясь, что флорентийцы добьются над ними превосходства в области городской архитектуры, сиенцы в 30-е годы 14 века приступили к реализации грандиозного плана, согласно которому центральный неф их старого романско-готического собора должен был превратиться в трансепт нового, гораздо более внушительного по масштабам храма. Однако через два десятка лет экономический спад, последствия чумы и опустошение городской казны в результате непрекращающихся междоусобиц заставили сиенцев отказаться от этого проекта. Впрочем, он был обречен с самого начала, так как сочетать стройные и хрупкие готические колонны со столь гигантским зданием было технически невозможно. Как и в случае со строительством соборов в Бове и даже в Кельне, амбиции горожан оказались несоразмерны экономическим и инженерным возможностям строителей.

И по сей день этот грандиозный незавершенный неф с изрядной долей иронии напоминает нам о попытке сиенцев символически сосредоточить в единой постройке всю сущность своего города, ошибочно понимаемую как высшее благочестие, а не как коммерция и торговля.